PAGE_BREAK--Тема и центральный образ поэмы М.Ю. Лермонтова «Демон» ориентирует читателя и исследователя на Библию, что и было неоднократно отражено в богатой научной литературе, посвященной поэме. «Поэма… основана на библейском мифе о падшем ангеле, восставшем против Бога… герой… как бы совмещает человеческие искания Фауста с мефистофельским отрицающим началом и с мятежностью героев Мильтона и Байрона». Такое видение опоры на Книгу книг (эпизоды о низвержении с Неба Денницы) и обозначенной литературной традиции (мистерии Мильтона и Байрона), безусловно, необходимо.
Отмечалось, что фабула «Демона» формально наиболее близка к средневековым «легендам о соблазнении монахинь дьяволом». В самом деле, «сначала намечен сюжет, в котором главную роль играет борьба демона с ангелом, влюбленным в одну смертную». На поиск собственно библейского варианта сюжета автор нацеливает в еще одном сохранившемся плане поэмы: «Демон. Сюжет. Во время пленения евреев в Вавилоне (из Библии). Еврейка. Отец слепой. Он первый раз видит ее спящую. Потом она поет отцу про старину и про близость ангела - как прежде. Еврей возвращается на родину. Ее могила остается на чужбине». По указанию комментаторов, «эта библейская интерпретация осталась неосуществленной». Как видно, сюжет написанной поэмы остался и здесь, в конечном счете, не проясненным.
Желание литературоведов и интерпретаторов непосредственно связать поэму с одним из библейских сюжетов иногда приводит к явным ошибкам. Так, в авторитетной «Лермонтовской энциклопедии» сообщается, что поэт использует мотив «любви „сынов Божиих“, ангелов, к „дочерям человеческим“. Речь идет об увеличении численности человеческого рода после рождения праведным Ноем сыновей Сима, Хама и Иафета. Как известно, „Сын Божий = второе лице св. Троицы, Господь Иисус Христос… В Писании сынами Божиими называются и все вообще верующие, христиане, разумеется, не по естеству, а по благодати“. Таким образом, это никак не ангелы. Иначе все человечество – потомки не только Адама и, позже, Ноя, но и небесных бесплотных сил! Впрочем, оговоримся, что это место Библии традиционно считается одним из наиболее сложных для толкования. С ним связаны различного рода народные иудейские верования
Между тем библейский сюжет о любви демона к девушке существует и содержится в книге Товът (ударение дается согласно церковно-славянской Библии). „Книга эта, хотя и неканоническая, отличается особенною назидательностью. Здесь ясно открываются премудрые и благие пути промысла Божия в нашей жизни, которых часто мы не примечаем, или видим в них одно стечение случайных обстоятельств. Здесь мы видим не видимое для нас благодетельное служение нам ангелов Божиих. Здесь мы видим поучительнейшие примеры добродетелей“. Книга Товит „известна на разных языках, но первоначальным текстом ее признается греческий, семидесяти толковников… Не усвояя книге Товит канонического достоинства, церковь признает ее, однако, полезною для нравственного назидания. Амвросий Медиоланский написал сочинение “De Tobia», в котором ставит эту книгу выше обыкновенных сочинений человеческих, как книгу пророческую (liber propheticus)".
Подчеркнем, что неканоническая не значит апокрифическая. «Православная Церковь… почитает неканонические книги близкими по духу каноническим, составленными при свете книг богопросвещенных писателей, а потому высоко-важными и полезными; по св. Афанасию Великому, неканонические книги „назначены отцами для чтения новообращенным и желающим огласиться словом благочестия“. Такой высокий авторитет издавна принадлежал и доселе принадлежит в Христианской Церкви, в частности, книге Товита. …в древней Христианской Церкви книга Товит пользовалась общею известностью и высоким уважением, а в отдельных церквах имела даже богослужебное употребление наравне с книгами Священного Писания»
Развенчание Демона, точное представление о нем, помощь Ангела-хранителя, к груди которого «прижалась» «Тамары грешная душа» – соответствуют духу и слову Библии и, в значительной степени, именно книге Товит. Любопытно в этой связи взглянуть и на некоторые факты творческой истории поэмы. Так, поэт переосмысляет роль легенды о любви демона к монахине, одного из вероятных источников сюжета: Тамара оказывается в монастыре только после смерти жениха, а не сначала, как раньше. Это позволило включить мотив ревности Демона, убивающего жениха (что приближает сюжет к библейскому), и усилить степень скорби героини, а значит и мощи все же прельщающего ее Демона (усиливается романтический накал страстей).
Принципиально важным является и новый (7-й редакции) финал. Известные легенды и литературные источники (например, мистерии Байрона) не содержат, да и вряд ли могли содержать сцены, аналогичные эпизоду прощения Тамары после ее смерти. Тамара, с учетом финала поздних редакций, предстает исключительной романтической героиней с высокой душой, умеющей по-настоящему любить. Именно так Ангел и объясняет Божию милость на частном Суде сразу после ее смерти:
«Но час суда теперь настал –
И благо Божие решенье! <…>
Ценой жестокой искупила
Она сомнения свои…
Она страдала и любила –
И рай открылся для любви!..»
Эта любовь, которой Демон пытался воспользоваться, чтобы приобщиться через нее к сущему, героиню и спасает. В конечном счете, в частности, через Ангела-хранителя, спасает ее именно Бог-Любовь. Такова важная составляющая идеи поэмы Лермонтова-романтика, на первый взгляд, неожиданная для автора многих произведений – повестей в стихах, поэм, в которых, по словам А.С. Пушкина, «от судеб защиты нет». Художественно убедительное воплощение такого «спасенья» могло быть подсказано только Библией.
Отмеченный библейский сюжет из книги Товит имеет явную типологическую связь с сюжетом лермонтовской поэмы «Демон». Вероятнее всего, он повлиял на поэму и непосредственно, не только при воплощении ее событийного ряда, но и - самое главное - при его переосмыслении, включающем посрамление демона и спасение души героини.
Однако, оценка духовного пути Лермонтова неоднозначна. Нередко исследователи сгущают темные краски в его характере, видя в нем лишь проявление «демонизма». Тем не менее поэтическое наследие Лермонтова включает в себя лирические молитвы и философские рассуждения, по искренности и глубине практически не имеющие равных в русской литературе и свидетельствующие об исключительной духовной одаренности молодого поэта, очевидно, и бывшей основной причиной выпавших на его долю тяжелых искушений.
Тема «Пророка», воспетая Пушкиным возникает так же и у Лермонтова. Но лермонтовский «Пророк» отличен от пушкинского. В них глубокая разница. У Пушкина было ясновидение Бога и мира, мгновение, которое переживал пророк; у Лермонтова другая тема: ясновидение человеческого греха. Горький дар, который отравляет пророку жизнь на земле. Это тоже соответствует библейской модели, потому что пророки видели зло мира и обличали его беспощадно.
Наиболее яркое отношение М.Ю Лермонтова с Богом отражено в стихотворении Молитва:
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильной
С ее страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей Твоих струя;
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум далеко от Тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К Тебе ж приникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не Тебе молюсь.
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, Творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К Тебе я снова обращусь.
1829
Федор Михайлович Достоевский (1829-1881)
Евангелие было главной книгой Достоевского. «Я происходил из семейства русского и благочестивого, - писал Достоевский в 1873 году. - С тех пор как себя помню, я помню любовь ко мне родителей. Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первого детства. Мне было всего лишь десять лет, когда я уже знал почти все главные эпизоды русской истории из Карамзина, которого вслух по вечерам нам читал отец. Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем–то торжественным. У других, может быть, не было такого рода воспоминаний, как у меня» Образ Христа внутренне стоит в центре творчества Ф. М. Достоевского. Среди его бумаг, дневников есть запись: «Написать роман об Иисусе Христе». Роман он не написал, но можно сказать, что всю жизнь он его писал.
Сложным испытанием был литературный дебют, когда писатель отстаивал свои религиозные убеждения в спорах и ссорах с атеистическими властителями дум. Об этом с негодованием Достоевский рассказывал в записных тетрадях к «Бесам» - эти слова автор предполагал отдать Степану Трофимовичу: «О, в действительности и в понимании действительных вещей Белинский был очень слаб. Тургенев правду сказал про него, что он знал очень мало даже и научно, но он понимал лучше их всех. Ты смеешься, ты как бы хочешь сказать: „Много все–то понимали“. Друг мой, я не претендую на понимание частностей действительной жизни. Я заговорил о Белинском, я помню писателя Достоевского - тогда еще почти юношу, Белинский обращал его в атеизм и на возражение Достоевского, защищавшего Христа, ругал Христа по–матерну. „И всегда–то он сделает, когда я обругаюсь, такую скорбную, убитую физиономию“, - говорил Белинский, указывая на Достоевского с самым добродушным, невинным смехом»
По роковому стечению обстоятельств Достоевскому предъявили обвинение за чтение атеистического письма Белинского к Гоголю, с идеями и пафосом которого он явно был не согласен. 23 апреля 1849 года он был арестован по «делу Петрашевского», на «пятницах» которого (в приемный день) собирались петербургские вольнодумцы, которые читали разрешенные и запрещенные книги, чаще изданные на французском языке, обсуждали государственные и политические вопросы, в том числе о крепостном праве и солдатской службе, мечтали о свободном бесцензурном слове. Власть приняла их за заговорщиков, хотя до настоящего заговора еще не дошло.
В Петропавловской крепости Достоевский написал «Детскую сказку», позже названную «Маленький герой», в котором рассказано о пробуждении любви в душе юного героя: он, как верный «паж», спасает честь дамы своего сердца и совершает свой «рыцарский» подвиг самоотверженной любви - подвиг служения другому человеку. По поводу этого рассказа Достоевский говорил Вс. С. Соловьеву: "… мне тогда судьба помогла, меня спасла каторга… совсем новым человеком сделался… <...> Когда я очутился в крепости, я думал, что тут мне и конец, думал, что трех дней не выдержу, и - вдруг совсем успокоился. Ведь я там что делал?.. я писал «Маленького героя» - прочтите, разве в нем видно озлобление, муки? Мне снились тихие, хорошие, добрые сны, а потом чем дальше, тем было лучше. О! это большое для меня было счастие: Сибирь и каторга! Говорят: ужас, озлобление, о законности какого–то озлобления говорят! ужаснейший вздор! Я только там и жил здоровой, счастливой жизнью, я там себя понял, голубчик… Христа понял… русского человека понял и почувствовал, что и я сам русский, что я один из русского народа. Все мои самые лучшие мысли приходили тогда в голову, теперь они только возвращаются, да и то не так ясно" (Ф. М. Д. в воспоминаниях современников, II, 199–200).
22 декабря 1849 года, когда был объявлен приговор и были сделаны приготовления к казни осужденных, Достоевский был уверен, что через несколько минут умрет и «будет с Христом». Нежданное помилование он пережил как воскрешение из мертвых. Позже это не раз припомнилось в романах и в разговорах с современниками, но впервые рассказано в письме брату, написанном в тот удивительный день, когда в течение нескольких минут его жизни сошлись Голгофа и Пасха.
Достоевский не идеализировал народ, но в грубых, грязных, подчас страшных людях он увидел идеальное лицо народа. «Идеал народа - Христос» - вот главный пункт новых убеждений. Это выразилось в личном символе веры, который Достоевский изложил в известном письме Н. Д. Фонвизиной, отправленном из Омска вскоре после выхода из каторги: «Я скажу Вам про себя, что я - дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие–то минуты я сложил в себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной»
«Перерождение убеждений» стало обретением духовной «почвы», народной правды, осознанием Истины и полным приятием Христа и Евангельского Слова. Евангелие Достоевского вобрало в себя следы многолетнего чтения и раздумий писателя над страницами вечной книги, впитало каторжный пот и грязь, хранит самые ранние каторжные пометы - отметы ногтем. Оно осеняет жизнь и творчество гения. На каторге Достоевский читал Евангелие и дозволенные духовные сочинения. Читать иные книги было запрещено, но самое страшное - писатель был лишен права писать. Поразительно, что и здесь Достоевский остался писателем. Евангельское слово проницает текст Достоевского. Мерцанием Истины оно озаряет творчество русского гения.
Когда мы говорим о библейской тематике в творчестве Достоевского, конечно, первое, что приходит на ум, это «Преступление и наказание». Когда мы говорим о Божьем наказании, то оно в расхожем лексиконе часто представляется в виде некой карательной инстанции. Тем не менее это совсем не так: есть нечто таинственное, внутреннее, что Достоевский и хотел показать.
Раскольников убивает, проливает кровь, идя против библейской заповеди «не убий». Он ставит под сомнение ее абсолютность. С точки зрения расхожего представления, мы думаем, что вот он убил - и пришла внешняя кара. Но внешней кары нет. Родион Раскольников прекрасно мог уйти от ответственности и фактически ушел никто не мог доказать его причастность к убийству старухи-процентщицы. Но вы все помните, что он говорил потом: «Я же не старуху убил, я себя убил. Так-таки себя и ухлопал навеки». Оказывается, убийство - это выстрел в себя. Заповедь «не убий» - не механический заслон, а глубочайший нравственный миропорядок, который дан человеку. В этом смысле важны слова Писания: «Мне отмщение, и Аз воздам», которые, Толстой поставил эпиграфом к «Анне Карениной».
Отмщение приходит к Раскольникову как внутренний процесс, внутренняя катастрофа и потребность очищения изнутри, то есть покаяния. Кстати сказать, сам процесс покаяния Достоевский не раскрывает. В этот момент он описывает Раскольникова уже извне.
А рядом с ним Соня Мармеладова - живая иллюстрация к евангельским словам о блудницах, которые идут впереди праведников. Мне кажется, что эти слова Христа парадоксальны, но вот перед нами живой, конкретный образ святой женщины, которая является при этом профессиональной проституткой. Только великий мастер слова, знаток человеческих душ мог показать чистоту сердца этой женщины, ее жертвенность, самоотдачу, сводящую на нет мрачную и печальную профессию, на которую Соню толкнула жизнь. И когда Родион Раскольников просит Соню прочесть ему из Евангелия о воскрешении Лазаря, и она читает, Достоевский пишет: «Вот убийца и блудница сошлись над этой вечной книгой». Достоевский сравнивает воскрешение Лазаря с воскрешением самого Раскольникова. Сама же Соня при чтении мысленно сопоставляет его с иудеями, присутствовавшими при совершении неслыханного чуда воскрешения уже смердящего Лазаря и уверовавшими во Христа. А в конце романа, когда Соня издали сопровождает Раскольникова, отправившегося в свой крестный путь - добровольно признаться в совершенном им преступлении и понести соответствующее наказание, главный герой явно сопоставляется со Христом, за которым на Его крестном пути издали следовали жены-мироносицы. Т.е. получается, что герой романа воплощает сразу все три принципиально различающихся типа, составляющих евангельскую протоситуацию воскрешения Лазаря: и самого Лазаря, и сомневавшихся иудеев, и, не много не мало, даже Христа. Но все дело в том, что он не простой убийца, а человек, который хотел испытать - действительно ли эта заповедь абсолютна. Именно в то время перед несчастным Фридрихом Ницше стояла проблема: можно ли человеку идти по ту сторону добра и зла, можно ли выбросить за борт священные заповеди. Достоевский показывает героя, который понял, что он не может это сделать.
продолжение
--PAGE_BREAK--Перед нами человек сложный, думающий, несчастный. В сущности, ничего от убийцы в нем нет. Он не пронизан ненавистью. Он убил эту женщину, старуху, вовсе не потому, что у него был аффект человеконенавистничества. У него была идея, как у многих героев Достоевского. В конце романа Достоевский не описывает подробно, что же с ним происходит, но в Сибирь Соня дает ему читать Евангелие и Раскольников берет его с собой. С ним он будет жить. Он надеется, что жизнь к нему вернется после покаяния и искупления.
Николай Алексеевич Некрасов (1821-1878)
Николай Алексеевич Некрасов был сыном своей эпохи. В то время у многих выдающихся деятелей культуры причудливым образом соединялись вера в Христа и … революция. Недаром С. Франк назвал А.И. Герцена «основоположником житий революционных святых». Некрасов тоже искренне считал, что революционный подвиг декабристов, революционных демократов 1860-х гг. и других разрушителей традиционных ценностей – зиждется на истинно христианских основаниях. Многих из них поэт безо всякой условности называет «святыми». Для Некрасова самопожертвование таких людей, как Белинский, Добролюбов, Чернышевский, таких деятелей, как декабристы и т.п. было, несомненно, окружено ореолом христианской жертвенности. Поэт хорошо помнил слова Иисуса Христа: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Иоанн, гл. 15, ст. 13). Но как он понимал эти великие слова? Для него нет разницы между подвигом самопожертвования и подвигом бунтарства, даже бунтарства, связанного с кровью.
Некрасов выстраивает в своих произведениях целый мир, проникнутый действительно высокой художественной мыслью о героической жертве. В основе убеждений Некрасова лежало христианское воспитание, и дух, которым проникнуты его лучшие творения - христианский дух. Николай Алексеевич сумел отразить в своем творчестве нравственные идеалы русского народа, те качества, которые были сформированы в нем почти за тысячу лет под воздействием Православной Церкви.
Этот мир поразительно напоминает мир евангельский. Подвижники –революционеры (Добролюбов, декабристы, вымышленный Гриша Добросклонов и др.) – это горстка апостолов, возвещающих новую правду старому миру. Этот мир гонит их, подтверждая слова Христа: «Они будут отдавать вас в судилища и царям…» (Матф., гл. 10, ст. 17 – 18). Отражая зарождения психологии «народного заступника» или «слуги народа», Некрасов вызывает ассоциацию с евангельским заветом Христа: «Кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом; так как Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» (Матф., гл. 20, ст. 26-28). Так, например, Гриша Добросклонов о своем служении народу мыслит исключительно в евангельских категориях. Учась в семинарии, он «певал» о вахлачине «голосом молитвенным». В самой песне Гриши Добросклонова отражается евангельское мировидение, и прежде всего учение Христа о двух возможных путях жизни человеческой:
Средь мира дольного
Для сердца вольного
Есть два пути.
………………………
Одна просторная
Дорого – торная.
Страстей раба,
По ней громадная,
К соблазну жадная
Идет толпа.
………………………
Другая – тесная,
Дорога честная…
Это почти пересказ Евангелия от Матфея: «Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь и немногие находят их» (гл. 7, ст. 13-14).
В главе «О двух великих грешниках», Некрасов рассмотрел спорный философский вопрос: можно ли злом искупить зло? Речь идет о том, что атаман разбойников Кудеяр пролил много безвинной кровушки, но со временем его начали мучить угрызения совести. Тогда он «голову снес полюбовнице и есаула засек», а потом «старцем в одежде монашеской» вернулся в родные края, где неустанно молит Господа отпустить ему грехи. Возникает ангел, указывает на огромный дуб, говорит Кудеяру, что грехи ему отпустят лишь тогда, когда он срежет этот дуб тем же ножом, каким людей убивал. Разбойник принимается за дело. Мимо проезжает пан Глуховский, завязывается разговор. Глуховский, о котором ходят страшные рассказы, выслушав Кудеяра, усмехается:
Спасения
Я уж не чаю давно,
В мире чту только женщину,:
Золото, честь и вино.
Жить надо, старче, по-моему:
Сколько холопов гублю,
Мучу, пытаю и вешаю,
А поглядел бы, как сплю!
Кудеяр набрасывается на Глуховского и вонзает ему в сердце нож. Тотчас дуб падает, с отшельника «скатилося… бремя грехов»… Некрасов вторично, как и в эпизоде с Савелием, где мужики подняли бунт, вступает в спор с христианскими принципами всепрощения. От имени крестьян он оправдывает поступок раскаявшегося разбойника, считая, что в народной душе живет «искра сокрытая», которая вот-вот разгорится в пламя… В какой-то мере выразителем перемен, подспудного бунтарства является Гриша Добросклонов. Его нельзя назвать героем поэмы, поскольку он пришел из другой жизни, из мира грядущего, но именно он возвещает о новой жизни «всесильной матушки-Руси» и призывает жить не ради смирения, а во имя счастья - и справедливости.
Однако этот евангельский мир в творчестве Некрасова вольно или невольно, но часто оказывается как бы перевернутым. Дело в том, что подвижники Некрасова, приносящие свою душу в жертву «за други своя», действуют не во имя Христа. Это жертва не смирения, но бунта. Это принципиально меняет дело. Традиционно православное мировоззрение Некрасова сохраняет весь привычный набор ценностей лишь внешне, а по существу зачастую оказывается в противоречии с евангельским духом. Евангелие призывает к Божией любви и учит ненавидеть только грех. Формула же Некрасова: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть» – вся по духу своему чисто мирская, она устанавливает не Божью, а человеческую справедливость и правду. В Евангелии поэт, к сожалению, не воспринял главного – духа смирения, но прочитал его как учение о построении царства правды и справедливости уже здесь, на земле. Христос же сказал: «Царство Мое не от мира сего» (Ин., гл. 18. Ст. 36).
Взглянем хотя бы на известное стихотворение «Памяти Добролюбова» (1864). Оно содержит в себе черты жития «преподобного» святого. Через все стихотворение проходит мысль о «суровости», аскетичности революционера Добролюбова:
Сознательно мирские наслажденья
Ты отвергал, ты чистоту хранил,
Ты жажде сердца не дал утоленья…
В стихотворении встречается и обычная для жития преподобного мысль о «памяти смертной» («но более учил ты умирать»), и вообще характерная церковная лексика: «светильник» («Светильник тела есть око» - Матф., II, 34), «светлый рай», «перлы», «венец». Перед нами не революционер, а святой. Некрасов любуется «жертвой» Добролюбова, умершего, как известно, в раннем возрасте от чахотки, ему мало дела до того, что черты «жития» Добролюбова лишь внешне совпадают с житиями святых, ибо отвержение мирских наслаждений и пр. здесь совсем не связано с именем Христа.
Что думает старуха, когда ей не спится
В позднюю ночь над усталой деревнею
Сон непробудный царит,
Только старуху столетнюю, древнюю
Не посетил он. - Не спит,
Мечется п? печи, охает, мается,
Ждет - не поют петухи!
Вся-то ей долгая жизнь представляется,
Все-то грехи да грехи!
«Охти-мне! Часто Владыку Небесного
Я искушала грехом:
Нутко-се! С ходу-то с ходу-то крестного
Раз я ушла с пареньком
В рощу… Вот то-то! Мы смолоду дурочки,
Думаем: милостив Бог!
Раз у соседки взяла из-под курочки
Пару яичек… Ох! Ох!
В страдную пору больной притворилася –
Мужа в побывку ждала…
С Федей-солдатиком чуть не слюбилася…
С мужем под праздник спала.
Охти-мне… ох! Угожу в преисподнюю!
Раз, как забрили сынка,
Я возроптала на благость Господнюю,
В пост испила молока, -
То-то я грешница! То-то преступница!
С горя валялась пьяна…
Божия Матерь! Святая заступница!
Вся-то грешна я, грешна!..»
Готовимся к ЕГЭ по литературе (часть С2, С4)
Библейские мотивы в русской литературе
О молитве
А.С.Пушкин «Отцы пустынники и жены непорочны…»
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Все чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
Произведение «Отцы пустынники и жены непорочны…» написано 22 июля 1836 года, в период творческой зрелости поэта, когда до его трагической гибели фактически осталось полгода. При жизни Пушкина стихотворение не было напечатано. Оно входит в цикл, дошедший до нас не полностью, и обозначено под номером II. Произведение перелагает великопостную молитву Ефрема Сирина, святого, прошедшего тернистый путь познания Бога.
Случайно ли то, что именно незадолго до смерти Пушкин обратился к библейским молитвам, создав стихотворение «Отцы пустынники…»? Предчувствовал ли он смерть, или это было просто желание зрелого поэта еще раз обратиться к богу. Пушкина из всех молитв «умиляет» одна. И ею стала молитва, которую читают «Во дни печальные Великого поста». Пост требует от человека смирения, послушания, отказа от многих благ жизни, милосердия и сострадания к ближнему. Это своего рода очищение перед всевидящим господним оком.
Разговор человека с богом – святое таинство, подобно тайне любви, рождения и смерти, и Пушкин произносит свое откровение-молитву искренне, с большим чувством. О чем просит бога поэт? Не благ, не злата и серебра. Он беспокоится о своей душе, о том, чтоб в ней не было «духа праздности», «любоначалия», «празднословия».
Заключительные строки стихотворения можно поставить лейтмотивом всего творчества А. С. Пушкина:
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрие мне в сердце оживи.
М.Ю.Лермонтов «Ангел», «Молитва»
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел;
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов;
О боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятия нес
Для мира печали и слез,
И звук его песни в душе молодой
Остался – без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
Ангел несет душу, чтобы вселить ее в земного человека, и поет песню, душа не запомнила этой песни, но ощущение песни осталось. И вот земные песни не могут заменить ей небесных звуков. Душа в земной юдоли томится, вспоминая о них. Но разве не точно так же мать, молодая, красивая, нежная женщина (ангел!), лелеяла своей песней душу мальчика, готовя его к трудной и жестокой жизни, к земному пути! Стихотворение “Ангел” - ключ к пониманию почти всей поэзии Лермонтова, изначальный родник. Потом вольются в поэтический поток новые строки: лирические, эпические, социальные, но главный мотив таится здесь.
(Эпитеты: тихая песня, святая, безгрешные души, райские сады, душа младая, живой звук, чудное желание, скучные песни.)
Метафоры: месяц, звезды, тучи внимали, душу нес, душа томилась.
Синтаксис стихотворения. Все предложения простые. 9 раз употребляется союз И., что напоминает о стиле славянского перевода Библии.
Размер стиха (4 и 3 стопный амфибрахий)
Рифму (мужская)
Рифмовка стихотворения (смежная)
В отличие от юношеского “Ангела”, “Молитва” написана в 1839 году уже зрелым поэтом. Такое же название Лермонтов давал двум другим стихотворениям – 1829 и 1837 годов. По свидетельству О.А.Смирновой, “Молитва” 1839г. написана для княгини Марии Алексеевны Щербатовой: “Машенька велела ему молиться, когда у него тоска. Он ей обещал и написал эти стихи” Жанр стихотворения – лирического монолога, обозначен в самом заглавии.
В минуту жизни трудную
Теснится в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко –
И верится, и плачется,
И так легко, легко...
Во время молитвы лирический герой получает силы, освобождается от тяжелого бремени, сомнения уходят. В о втором и третьем четверостишиях исчезает “я” лирического героя, т ак как при чтении молитвы это происходит с каждым действительно верующим человеком.
И.Бунин «Чистый понедельник»
С Чистого понедельника начинается Великий пост, самый длительный и строгий из четырех постов в году. Это символично, так как именно с этого дня для героя и героини рассказа начинается новая жизнь, для нее – это уход в монастырь, для него – познание неизвестного внутреннего мира девушки и после этого расставание с ней навсегда. К этой сакральной дате автор подводит нас очень осторожно, детально описывая поведение, характер, привычки и внешность героини глазами рассказчика, который также является и главным героем повествования. Чистый понедельник в православной традиции своеобразный рубеж между жизнью – суетой, полной соблазнов, и периодом Великого поста, когда человек призван очиститься от скверны мирской жизни. Для героини Чистый понедельник – переход от светской греховной жизни – в вечную, духовную.
Таким образом, мы видим, что духовность героини – это ключевая черта ее образа и миропонимания. Истоки ее духовности связаны с мифопоэтическим архетипом Софии Премудрости Божией, который стал актуальным в начале XX века, более известный как Вечная Женственность, Мировая Душа (А.Блок, К. Бальмонт, В.Соловьев и др.).
Н.С.Гумилев
Добровольный скиталец и пилигрим, Гумилев исколесил и исходил тысячи верст, побывал в непроходимых джунглях Центральной Африки, пробирался сквозь чащи мадагаскарского леса, изнемогал от жажды в песках Сахары… Духовной опорой поэта в его скитаниях и лишениях было глубокое религиозное чувство и любовь к ближнему.
Я в лес бежал из городов,
В пустыню от людей бежал…
Теперь молиться я готов,
Рыдать, как прежде не рыдал.
Вот я один с самим собой…
Пора, пора мне отдохнуть
Свет беспощадный, свет слепой
Мой выпил мозг, мне выжег грудь.
Я грешник страшный, я злодей:
Мне бог бороться силы дал.,
Любил я правду и людей,
Но растоптал я идеал…
Не случайно значительную часть поэтического наследия Гумилева составляют стихотворения и поэмы, наполненные евангельскими сюжетами и образами, проникнутые любовью к Иисусу Христу:
Он идет путем жемчужным
По садам береговым,
Люди заняты ненужным,
Люди заняты земным.
«Здравствуй, пастырь, Рыбарь, здравствуй!»-
Вас зову я навсегда…
…И идут пастух и рыбарь
За искателем небес.
Не вызывает сомнения, что к поклонению Музе Дальних странствий, многократно прославляемой Гумилевым, примешивалась надежда отыскать тот первозданный, нетронутый цивилизацией «райский» уголок на земле. Однако довольно скоро приходит разочарование: в экзотический мир с его богатыми красками, удивительными обычаями и нравами туземцев, ворвался ураганный шквал цивилизации. Как результат переживаний рождается стихотворение «Я не прожил, я протомился…»
Я не прожил, я протомился
Половину жизни земной,
И, господь, вот ты мне явился
Невозможной такой мечтой…
Обнаруживается спрятанное в недрах души поэта стремление искупить грехи человеческие, освободиться от пут мирской суеты, пороков и соблазнов цивилизованного «рая»
В мой самый лучший светлый день,
В тот день Христова Воскресенья,
Мне вдруг примнилось искупленье,
Какого я искал везде.
Мне вдруг почудилось, что, нем,
Изранен, наг, лежу я в чаще,
И стал я плакать надо всем
Слезами радости кипящей («Счастье»)
М.Булгаков «Мастер и Маргарита»
В романе евангельский сюжет об Иешуа и Пилате представляет собою как бы роман в романе, являясь его своеобразным центром, потому что обращен к событиям нашей отечественной истории. Писателя тревожат вопросы: что есть истина- следование государственным интересам или ориентация на общечеловеческие ценности? Как появляются отступники, предатели, конформисты?
Диалоги Иешуа и Пилата проецируются на атмосферу 30 годов 20 века, когда личность беспощадно ущемлялась государством.
Нравственное отступничество Понтия Пилата свидетельствует о том, что в условиях любого тоталитарного режима, будь то императорский Рим или сталинская диктатура, даже самый сильный человек сможет выжить, преуспеть, лишь руководствуясь ближайшей государственной пользой, а не своими нравственными ориентирами. Но, в отличие от установившейся в истории христианства традиции, булгаковский герой не просто трус или отступник. Он обвинитель и жертва.
Выбор Понтия Пилата соотносится со всем ходом мировой истории, является отражением вечного конфликта между конкретно-историческим и вневременным, общечеловеческим.
Ю.Домбровский «Факультет ненужных вещей»
У Домбровского нет самостоятельного евангельского пласта. Повествование о Христе органически вплетается в основное действие. Особенно много в романе прямых перекличек 30 годов 20 века со временем возникновения христианства. Больше всего волнуют писателя вопросы о природе человека, сущности зла, предательства. Собственные страдания, которые испытал автор в сталинских застенках, помогли ему психологически достоверно передать мучения главного героя Зыбина и внутреннее состояние самого Христа. Спаситель у Домбровского переживает «типичную ночь перед арестом»: «Христос испытал все, что приходится испытывать в таких случаях, - тоску, одиночество, загнанность, безнадежность, надежду – «а может, ещё и обойдется как-нибудь», хотя было совершенно ясно, что – уже все!»
Сущность подвига Иисуса в романе объясняется необходимостью восстановления веры в человека. Мир до Христа, по мнению Андрея Кутарги, «смертельно устал и изверился».
В страшные годы правления Сталина, когда был создан конвейер по перемалыванию человеческого материала, когда страх насильственной смерти деформировал человеческую психику, рождал покорность, трусость, предательство, чтобы вернуть веру в человека, необходимо было последовать примеру Христа. Этим путем и идет главный герой романа Зыбин. Старик Буддо, прошедший все круги ада сталинских лагерей, советует ему смириться и подписаться под предъявляемыми обвинениями, но Зыбин выбирает путь чести.
Но роман Домбровского, несмотря на весь его трагедийный колорит, не оставляет чувства безнадежности. Те, кто выжил (главный герой романа был в их числе), сохранили веру в самые гуманные начала и тем самым спасли мир, ибо, как сказано в Библии (в романе цитируется это высказывание): «Погубивший единую душу, губит весь мир, а спасший невиновного, спасает все человечество». Повторяя подвиг Христа лучшие люди спасли человечество.
В.Шаламов «Апостол Павел»
Рассказ В.Шаламова "Апостол Павел" - самый известный из книги "Колымских рассказов". Глубоко поражает эмоциональная сила рассказа, рожденная резким противопоставлением нечеловеческих условий жизни, в которых оказались герои, и не убиваемой ни режимом, ни лагерными условиями человечностью. Человечностью, которая может быть единственным шансом хоть как-то облегчить жизнь не только другому, но и себе. Человечностью, которая всегда становится ударом по страшной политической системе и предрекает ее гибель. Важно обратить внимание на неслучайный предмет "разночтений", возникший между двумя героями рассказа. Апостол Павел...Первая простая ассоциация - это христианский мотив, напоминающий о том, что именно с началом эры христианства возникла идея великого значения отдельной личности и ее "силы" в жизни людей (эталонная миссия Иисуса в этом отношении)..Человек спасает мир, спасает другого...
Рассказ утверждает, что христианство живет по-прежнему, прежде всего, в душе и поступках отдельного человека, а не в толпе или коллективе, не в идее "добра", являющихся всегда опорой антигуманного режима, а в простой, как писал Гроссман в "Записках Иконникова", "доброте". Молитва, претворенная в поступок, исполненный жалости, самого человеческого чувства, является залогом непобедимой жизненности христианской идеи в людях. Залогом победы доброты над злом.
Ч.Айтматов «Плаха»
Свое художественное осмысление евангельского сюжета – спора Иисуса Христа и Понтия Пилата об истине и справедливости, назначении человека на земле – предложил в романе «Плаха» Ч.Айтматов. Иисус видит смысл существования людей на земле в самосовершенствовании, следовании идеалам добра, ради которых он готов принять смерть. «На то я родился на свет, - говорит Иисус Пилату, - чтобы послужить людям немеркнущим примером. Чтобы люди уповали мое имя и шли ко мне через страдания, через борьбу со злом в себе изо дня в день, через отвращение к порокам, насилию и кровожадности…»
Понтий Пилат не принимает гуманистической философии Христа, потому что считает, что человек – зверь, что он не может обойтись без воен, без крови, как плоть без соли. Смысл жизни он видит в богатстве и сильной власти.
В поединок со злом в романе вступает своеобразный двойник Иисуса Христа Авдий Калистратов. Но он одинок, а потому бессилен перед злом. Его сначала жестоко, до полусмерти, избивают «гонцы» за анашой, а потом, как Иисуса Христа, распинают молодчики из «хунты» Обер-Кандалова. Но боль его души, его нравственный подвиг заражают других людей, побуждают их вступить в борьбу со злом.
Как видим, обращение к Христу писателями 20 века обусловлено идеей спасения нашего мира, лишенного «имени святого», трагедию которого предощущал ещё в начале революции А Юлок в своей поэме «Двенадцать».
Православная христианская вера глубоко повлияла на русскую литературу. Библейскими реминисценциями пестрят страницы русской литературы 18, 19 веков. Священное писание становится классическим запасником символов для поэтов серебряного века русской культуры, как верно отметит современный литературовед М.Л.Гаспаров. (1) О.Э.Мандельштам, много размышлявший над вопросами отношения религии и искусства, в статье «Скрябин и христианство» усматривает истоки неувядаемости европейской культуры в глубоком освоении христианских образов: «Своим характером вечной свежести и неувядаемости европейская культура обязана милости христианства в отношении к искусству (…) Христианство стало в совершенно свободное отношение к искусству, чего ни до него, ни после не сумела сделать никакая другая человеческая религия. (…) Подражание Христу – вот краеугольный камень христианской эстетики» (2). В этой же статье О.Э.Мандельштам верно обозначит христианское искусство как «действие, основанное на великой идее искупления», как «радостное богообщение», «подражание Христу», как «вечное возвращение к единственному творческому акту, положившему начало нашей исторической вере».
Внимание М.Волошина, А.Платонова, Б.Пильняка к онтологическим проблемам создало плодотворную почву для библейских ассоциаций и уподоблений. Художественный стиль Платонова в романе «Чевенгур», повестях «Котлован», «Ювенильное море», «Эфирный тракт», рассказах «Песчаная учительница», «Рассказ о многих интнрнсгых вещах», пьесе «Ноев ковчег (Каиново отродье)» вырастает из многих эстетических истоков и выражает принципиальные моменты его миропонимания. Кредо писателя – «Все возможно, и удается все, но главное – сеять души в людях». Мотивы и упоминания библейских сюжетов в прозе Платонова образуют значительный образно-стилистический пласт. К образу Иисуса Христа, гуманизму его нравственных заветов, деяний обращается Платонов уже в ранней статье «Христос и мы» (1920), в которой он говорит о милосердии и сострадании, о противоборстве злу: «Тут зло, но это зло так велико, что оно выходит из своих пределов и переходит в любовь – ту любовь, единственную силу, творящую жизнь, о которой всю свою жизнь говорил Иисус Христос и за которую пошел на крест» (3). В словах платоновской статьи «Царство Божие усилием берется» наблюдается прямой парафраз евангельских слов Христа - «Царство Небесное силою берется» (От Матф. 11/12) (На парафраз этих библейских слов в статье Платонова первым обратил внимание Е.Яблоков (4). Наиболее заметную роль в повести «Ювенильное море» Платонова играют ситуации и сюжеты, восходящие к Священному Писанию Нового Завета, в особенности – христологическая символика. Живую ассоциацию с евангельским текстом вызывают библейские цифры «двенадцать» и «семь». «Житейская нужда» (фраза Платонова), осознанная героем повести Вермо при виде «срубового колодезя» и женщин, «непрерывно вытаскивающих ручной силой воду из глубины земли» для питья людям и животным, наталкивает его на мысль – « достать материнскую воду» («…мы достанем наверх материнскую воду. Мы нальем здесь большое озеро из древней воды – она лежит глубоко отсюда в кристаллическом гробу»). Для того, чтобы осуществить задуманное, другой герой – зоотехник Високовский - «снял с пастбищ двенадцать пастухов в помощь техническим бригадам», а Вермо «составил бригаду в семь человек и сам стал в ее ряды» (5). Библейские цифры «двенадцать» и «семь» несут большую смысловую нагрузку, восходят к «Деяниям Святых Апостолов». Сошлемся на текст Библии: «Тогда двенадцать Апостолов, созвавши множество учеников, сказали: не хорошо нам, оставивши Слово Божие, пещись о столах» («Деяния Святых Апостолов». Гл.6/2). Цифра «семь» в сюжете «Ювенильного моря» о «бригаде в семь человек», созданной Вермо – есть прямой парафраз библейского сюжета о деяниях «семи человек изведанных»: «…Братия, выберите из среды себя семь человек изведанных, исполненных Святого Духа и мудрости: их поставим на эту службу» («Деяния Святых Апостолов». Гл.6 / 1-8). «Семь человек изведанных», «исполненных мудрости», будут распространять в библейском сюжете «Слово Божие» и «умножать число учеников в Иерусалиме». Среди семерых будет и Николай Антиохиец, «обращенный из язычников». Николаем зовут и героя платоновской повести «Ювенильное море», цель которого – «переустройство мира», облегчение жизни людей, живущих в безводной пустыне. Важно и то, что в пространстве повести происходит раздвижение рамок сознания Вермо, он освобождается от внедряемой системой классовой нетерпимости. Таким образом, прибегая к библейской символике Платонов определяет главное содержание жизненной программы своих героев в «Ювенильном море» – «достичь красоты всего освещенного мира», «достичь радости».. Устанавливается высоконравственная цель, порожденная болью за человека, любовью к нему, поисками пути к осуществлению «идеи жизни». Отсюда понятна закономерность обращения Платонова к христианской символике (О функции библейского мотива «живой воды» и «второго дня», других библейских образов: См.: 6).
Библейская символика, путешествуя по произведениям русской литературы, является не столько интегратором текста, а знаком связи времен. М.Волошин, запечатлевший наприятие любых форм насилия, в 1919 году, в дни общей суматохи, в дни бегства французов из Одессы, пишет стихотворение «Неопалимая Купина», в котором, прибегая к библейским, историческим, литературным реминисценциям, создает образ родной земли – «горит, не сгорая»: « Кто там? Французы? Не суйся, товарищ,/ В русскую водоверть! / Не прикасайся до наших пожарищ! / Прикосновение – смерть. (…) / Мы погибаем, не умирая, / Дух обнажаем до дна./ Дивное диво – горит, не сгорая, / Неопалимая Купина!» (7). В поэтике стихотворения важная роль отводится библейскому образу Неопалимой Купины, горящему и не сгорающему терновому кусту, из которого Бог разговаривал с Моисеем и послал его вывести сынов Израилевых «в землю хорошую и пространную, где течет молоко и мед». Сошлемся на текст книги Ветхого Завета: «Моисей пас овец (…) и пришел к горе Божией Хориву и явился ему Ангел Господень в пламени из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст его не сгорает (…) Моисей захотел узнать, отчего куст не сгорает. Господь увидел, что он идет смотреть и сказал: «(…) не подходи сюда; сними обувь твою с ног твоих; ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая» (Исход, 3/1-7). Библейский архетип «Неопалимой Купины» поэтически переосмысливается Волошиным в символ России, - «святой» земли - «горит, не сгорая». В статье «Русская революция и грядущее единодержавие» (1919) Волошин подчеркнет связь своей поэзии с христианской культурой: «Особая предназначенность России подтверждается еще той охраняющей силой, которая бдела над ней в самые тяжелые моменты ее истории».
Своеобразно преломляя библейские сказания, облекая их в характерные художественные образы, писатели переосмысливают их, но глубинный сакраментальный смысл их остается неизменным. Прибегая к библейскому сюжету воскрешения Иисусом Христом Лазаря (От Иоанна, 11/43) в стихотворении «На дне преисподней»(1921), посвященном памяти А.Блока и Н.Гумилева, Волошин поднимает вопросы возрождения России, воскрешения человеческого в человеке, ответственности за судьбу своей земли:
(…)
Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!
Размышляя над характером собственной эпохи, исследуя вопросы этичности науки, художественно исследуя коллизию науки, человека и мира Волошин, Платонов, Пильняк обращаются к библейским мотивам, сюжетам и образам, выявляющим сходство их позиций по сущностным вопросам бытия. Для демонстрации духовных утрат, сопровождающих рост материальной культуры, они прибегают к библейскому сюжету о Каине и Авеле. Всех троих волнует «внутренняя установка» «носителей науки» (фразы Платонова из повести «Эфирный тракт». В концентрированной форме библейский мотив Каина как зачинателя материальной культуры прослеживается Волошиным в цикле «Усобицы» (1921-1923) и в цикле философских поэм «Путями Каина»(1922-1929). В стихотворении «Потомкам» (1922), имеющем подзаголовок «Во время террора», поэт погружается в исследование истоков ненависти, видя ее в разжигании классовой нетерпимости, потере человеком нравственных ориентиров: «Стал человек один другому – дьявол»), говорит о забвении христианских заповедей, о необходимости «преосуществления человека». Деяния современных «каинов» определяются поэтом, как деяния «ослушников законов естества», «в себе самих укравших наше солнце». В строках стихотворения «Четверть века» (1927) – «В шквалах убийств, в иступленьи усобиц / Я охранял всеединство любви» - наблюдаются следы аллюзии и ссылки на 1-ое Послание Иоанна (гл.3.п.4): «Всякий, рожденный от Бога, не делает греха, потому что семя Его пребывает в нем. Дети Божии и дети Диавола узнаются так. (…) Ибо таково благовествование, чтобы мы любили друг друга. Не так, как Каин, который был от лукавого, и убил брата своего. А за что убил? За то, что дела его были злы, а дела его брата праведны».
Рассуждая об этичности науки как наиважнейшей ступени на путях к духовному возрождению человека, писатели исходят из гуманных позиций - «носителями науки» не должны быть «выродки и ублюдки» (фразы из повести «Эфирный тракт»), использующие знания для истребления человечества. Мотив Каина служит в их произведениях для демонстрации духовных утрат, сопровождающих рост материальной культуры. В поэме «Кулак»(1922) цикла «Путями Каина» Волошин, прибегая к библейскому сюжету о Каине и Авеле (Бытие. 4/1) выводит родословную современных убийц, преступников от Каина – «предка всех убийств», «первоубийцы Каина»:
Так стал он предком всех убийц,
Преступников, пророков – зачинатель
Ремесел, искусств, науки и ересей (…)
Кулак – горсть пальцев, пясть руки,
Сжимающая сручье иль оружье, -
Вот сила Каина. (8).
В цикле Волошина «Путями Каина» (поэмы «Меч», «Таноб», «Война», «Порох», «Бунтовщик», «Государство» и др.) библейские мотивы функционируют как компонент динамической структуры, развиваются в соответствии с основным семантическим противопоставлением (жизнь – смерть; ненависть, зло – любовь; «забвение разума», «сила Каина» – милосердие, сострадание, разум; Бог - дьявол; культура – цивилизация; прогресс-регресс), углубляя и выявляя его. Поэт не приемлет цивилизации, основанной на слепой вере в науку, на первенстве материальности многих достижений науки и техники, воздействующих на нравственность людей самым пагубным образом, противоречащих морали, не приемлет цивилизации, когда налицо прогресс-регресс, ведущий к социальному расслоению, к бездуховности, к атомной угрозе. Мотив «первоубийцы Каина», «кулачного права» («В кулачном праве выросли законы / Прекрасные и кроткие в сравненьи / С законом пороха и правом пулемета») сменяется на страницах цикла по мере развертывания во времени мотивом «атомной угрозы», несущей гибель людям («Машина научила человека / Пристойно мыслить, здраво рассуждать / Она ему наглядно доказала, / Что духа нет, а есть лишь вещество, Что человек такая же машина, (…) / Что гений – вырожденье, что культура / увеличение потребностей, / Что идеал - / Благополучие и сытость, / Что есть единый мировой желудок / И нет иных богов, кроме него, (…) Все ополчилось против человека»). В поэме «Бунтовщик» этого же цикла Волошин выдвигает безальтернативную необходимость – сойти с пути «первоубийцы Каина»:
Вы взвесили и расщепили атом,
Вы в недра зла заклинили себя,
И ныне вы заложены, как мина,
Заряженная в недрах вещества! (…)
Ужель вам ждать, пока комками грязи
Не распадется мерзлая Земля?
Все зло вселенной должно,
Приняв в себя,
Собой преобразить (…)
Бог есть любовь (Выделено нами – В.С.)
В общем с Волошиным русле разработан и выдержан мотив Каина в исследовании онтологических проблем, этичности науки в прозе А. Платонова и Б. Пильняка. По Волошину, «Всякое новое знание и всякая новая сила, не уравновешенные отречением от личных выгод, становятся источником всяческих бед и катастроф» (9). Формула Платонова в разрешении вопросов этичности науки в концентрированном виде изложена в пьесе «Голос отца» - «В руках зверя и негодяя высокая техника была лишь оружием против человека». (10). Платоновская формула вбирает в себя ориентиры жизни человека, уходит своими корнями в широкий контекст мировой культуры, в историко-литературный контекст: здесь и размышления М.Волошина, и Д.С.Мережковского, и размышления Б.Пильняка в повести «Заволочье». Платонов исследует вопросы этичности науки на всем пространстве своего творческого пути – от ранних фантазий («Сатана сознания»(1921), повестей 20-х и 30-х годов («Эфирный тракт», «Ювенильное море») до последней, недописанной пьесы «Ноев ковчег (Каиново отродье)», над которой писатель работал в последний год жизни. В уста героя пьесы Генри Полигнойса Платонов вложит отрезвляющую фразу: «Неужели, чтобы быть человеком, надо быть убийцей?» (11). Девиз «Каина от науки», ученого Матиссена из повести Платонова «Эфирный тракт» (1926) – представителя «злой силы знаний»: «Я весь мир могу запугать, а потом овладею им и воссяду всемирным императором! А не то, всех перекрошу и пущу газом» (12). В то время как представители «сердечной науки», в авторской характеристике, - Михаил и Егор Кирпичниковы ищут разгадку бессмертия человека, мечтают при помощи науки «дать всем хлеб в рот, счастье в грудь и мудрость в мозг», другой талантливый ученый, Матиссен, способный «пускать машины мыслью», станет виновником гибели людей. Болид, «пущенный мыслью» Матиссена, упадет на океанский лайнер «Калифорния», на котором плыл старший Кирпичников на Родину. «Выродкам» от «могущественной науки» («Наука могущественна, а носители ее – выродки и ублюдки» (12,С. 138) Платонов противопоставляет в «Эфирном тракте» ученых, воспитавших в себе «жажду знания, как кровную страсть». Статус нравственного категорического императива приобретает формула представителя «сердечной науки», устами которого писатель разрешает исследуемую коллизию науки, человека и мира: «Сила сердца питает мозг, а мертвое сердце умерщвляет ум» (12,С. 168). Эта платоновская формула сопоставима с волошинской в разрешении аналогичной коллизии науки, человека и мира – «Твой Бог в тебе, /И не ищи другого / Ни в небесах, ни на земле: / Проверь / Весь внешний мир: / Везде закон, причинность, / Но нет любви: / Ее источник - Ты! / Бог есть любовь» (Поэма «Бунтовщик») (Выделено нами – В.С.).
Аналогичную функцию мотив Каина, как «повествовательная единица», основанная на библейских преданиях, несет в создании образа ученого, профессора Николая Кремнева из повести Б.Пильняка «Заволочье» (1925). Один из центральных эпизодов в повести о научной экспедиции на Шпицберген – убийство женщины-химика Елизаветы Андреевны начальником экспедиции Кремневым. Чаша весов с коллекциями и наблюдениями для Кремнева перевешивает другую – с конкретными людьми с их судьбами, желаниями, волей, любовью. Его позиция: «Мы делаем такую работу, которую до нас не делало человечество (…) Те коллекции и наблюдения, которые сделали мы, единственные в мире, и я должен сберечь их во что бы то ни стало» (13). Родословная Кремнева прослеживается Пильняком от библейского архетипа Каина, «убившего кочевника» - Авеля, пастыря овец (Бытие, 4/2). Кремнев несет в повести Пильняка идеологию «науки-деяния»; не задумываясь об ответственности, о цене знаний, настаивает членам экспедиции двигаться «вперед», платит человеческими жизнями за продолжение научных изысканий. И кораблекрушение, обрекшее экипаж на зимовку, грозящее гибелью для большинства членов экспедиции, Кремнев определит как «пустяки» («Да знаете ли… Пустяки, будем здесь ночевать год»). Отправляя часть отряда в обход острова на Шпицберген с научным заданием («Это будет иметь огромное научное значение») Кремнев «деловито», подобно библейскому Иуде, целуется со всеми и в то же время незаметно дает штурману Гречневому, назначенному им начальником похода, револьвер, советуя «из-за больных и переутомленных не останавливать похода». У Кремнева не дрогнет рука послать пулю в голову женщине и ее возлюбленному, слившихся в поцелуе, чтобы оставшиеся мужчины не передрались между собой и это не принесло бы вред научным целям экспедиции – изучению флоры, фауны Арктики, циклонов и антициклонов, рождающихся под 80-ой широтой. «Каинам от науки» Пильняк, как Волошин в поэзии, Платонов в прозе, противопоставляет метеоролога Саговского, Лачинова, безымянных людей «случайных экспедиций», ставивших избушки «для человека», ибо, «…не может быть ч у ж о г о человека, ибо человек человека встречает как брата, по признаку Ч е л о в е к (…) Всякий имеет право на жизнь».(13, с. 100). (Выделено жирным шрифтом нами – В.С.). Одна из таких избушек и спасет Лачинову жизнь (одному из трех оставшихся в живых в научной экспедиции) на его пути с острова: «Домики были открыты, в домиках – были винтовка, порох, пища и уголь, - чтобы человеку бороться за жизнь и не умереть: так делают люди» (13,с.100) (выделено - В.С.)
Использование библейских мотивов, как и большинства других, традиционно в русской литературе. Они встречаются в произведениях многих писателей, воспринимаясь как индивидуальное достояние писателя, так как каждый раз включаются в иную систему отношений, в своеобразный художественный мир. Анализ библейских мотивов на материале отдельных произведений 20- 30-х годов М.Волошина, А.Платонова, Б.Пильняка дал нам возможность отметить изменения и усложнения мотива как характерную особенность, раскрыть неповторимость художественного мира писателей, проникнуть в глубину их замысла, отметить сходство их позиций по сущностным вопросам бытия.
- Гаспаров М.Л. Поэтика «серебряного века» // Русская поэзия серебряного века. Антология. – М.: Наука. 1993. С.7
- Мандельштам О. Скрябин и христианство // Мандельштам О. Соч.: В 2 тт. – М.: Худ. лит. 1990. –Т.2. С.158
- Платонов А. Христос и мы. // Платонов А. Сочинения. Научное издание. Т. 1. Книга вторая. Статьи. – М.: ИМЛИ РАН. 2004. С. 27
- Е.Яблоков. Комментарий к статье А.Платонова «Христос и мы». // Платонов А. Сочинения. Научное издание. Т.1. Книга вторая. – М.: ИМЛИ РАН. 2004. С.321
- Платонов А. Ювенильное море» // Платонов А. Ювенильное море. Роман. Повести. – М.: Современник. 1995. С.75
- Серафимова В.Д. Повесть «Ювенильное море» в контексте творчества А.Платонова. Диссерт. канд. филол н. – М., 1997.
- Волошин М. Неопалимая Купина // Волошин М. Избранные стихотворения. – М.: Советская Россия. 1988. С.184
- Волошин М. Кулак. Цикл «Путями Каина» / Волошин М. Избранные стихотворения. – М.: Советская Россия. 1988. С. 258.
- ИРЛИ, ф.562,оп.1. ед. хр.389.
- Платонов А. Голос отца. ЦГАЛИ, ф.2124, оп.1, ед. хр. 87, 13 лист
- Платонов А. Ноев ковчег (Каиново отродье) / Публикация М.А.Платоновой. Подготовка текста и комментарий Н.В. Корниенко // Новый мир, 1993, №9. С.128
Библейские мотивы БИБЛ́́ЕЙСКИЕ МОТ́́ИВЫ у Лермонтова . Религиозно-богоборческие переживания Л. отличаются большой непосредственностью и внутр. независимостью от культово-догматич. традиций; это естественно для романтика-бунтаря, склонного презирать «суеверное» послушание толпы и разговаривать с «высшей силой» на равных, отстаивая свою личную исключительность и достоинство. Однако такого рода переживания, как и вся поэтич. «метафизика» Л., многообразно соотнесены с миром библейско-христианско-церк. представлений. Жизненно-поэтич. мышление Л., с детства соприкасавшегося с религ.-молитвенным обиходом в доме бабушки, было приобщено к кругу образов «Писания» и христ. культа даже в большей мере, чем умозрение мн. др. крупных фигур романтизма. Так, Л. чужд внебиблейский пантеизм иенских романтиков или П. Б. Шелли, увлечение магич. стихией у первых и интерес к антич. мифу у второго (напр., образ Прометея). Его внутр. жизнь протекает как бы в присутствии и перед взором личного бога Библии, к-рого поэт именует, в соответствии с кн. Бытия, создателем мира («Кладбище», 1830), «творцом природы» (из ранних ред. «Демона»; в одной из них вспоминается «святой великий час, / Когда от мрака отделился свет» - ср. Быт 1. 3-4) и на к-рого при случае возлагает ответственность за несовершенства миропорядка и надломы в собств. участи. Бог представляется ему по-библейски «всесильным» - это тот, кто может , но не хочет ответить благословляющим «да» на бурные притязания поэта, хотя в иных случаях это всемогущество промыслителя для Л. как бы ограничено соприсутствием демонич. мирового начала. Короче всего «кредо» Л. выражено в юношеской драме «Испанцы»: «...верь, что есть на небе бог - и только! Я сам не верю больше этого!» (V, 609). И действительно, Л. непрестанно сомневается в прочих существ. принципах библ. веры: в благости провидения («Бог знал заране всё: зачем же он не удержал судьбы?.. / Он не хотел!», - «Испанцы»), в милосердии божием (слова Демона: «...Ждет правый суд: простить он может, хоть осудит »), в загробном существовании (стих. «Слова разлуки повторяя», 1832; финал драмы «Menschen und Leidenschaften»), - то прибегая к яростным сарказмам, то впадая в тон усталой иронии. Но какова бы ни была дерзость его сомневающейся и отрицающей мысли , ценностный мир Л. в значит. мере организован вокруг остро прочувствованной библ. символики с ее антитезами райского сада и адской бездны, блаженства и проклятия, невинности и грехопадения. Тексты Л. обнаруживают следы внимат. чтения библ. книг обоих заветов. Причем у Л. сравнительно немногочисленны цитаты или аллюзии, к-рыми автор пользуется просто как поговорками [напр., в «Княгине Лиговской» и в «Герое...», где таким образом брошены иронич. блики на описания светского быта: души старых кокеток «подобны выкрашенным гробам притчи» (Матф 23. 27) и т.п.]. В большинстве же случаев Л. глубоко проникает в дух названных источников и напряженно переосмысливает те или иные эпизоды. Интерес Л. к миру Ветхого завета роднит его с Байроном (Л. Гроссман). Грандиозная мистерия книги Бытия, сказания о «праотцах», царях и пророках как некие основополагающие образцы жизн. драматизма, сосредоточенность на нар. судьбе и нар. истории, тон прямодушной ответств. серьезности («стиль библейский и наивный», по лермонт. определению из письма К. Ф. Опочинину, 1840), ориентальный колорит - все это в качестве противовеса условно-антич. началу классицизма импонировало европ. романтикам и рус. младшим «архаистам» (в т.ч. А. С. Грибоедову, В. К. Кюхельбекеру и др.), ценившим «псалмопевческую» традицию М. В. Ломоносова и Г. Р. Державина. Обращение Л. к эпизодам библ. сказаний типологически находится внутри этой тенденции, однако можно выделить ветхозаветные темы, вызывавшие у него не столько лит. и культурно-эстетический, сколько лично-психол. отклик. Во-первых, это тема чудесной сверхчеловеческой мощи. Поэт у Л. сопоставляется по этой линии не только с богодухновенным пророком, но с самим Творцом. Строка: «Твой стих, как божий дух, носился над толпою» («Поэт») отсылает к картине сотворения мира: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою» (Быт 1. 2); иначе говоря, поэт призван влиять на нар. толпу подобно тому, как творч. повеления бога благоустраивают первозданный хаос. Почти столь же властная сила исходит от демонической и потому в чем-то богоподобной личности: глава нар. бунта Вадим наделен сверхчеловеческим могуществом вождя, толпа расступается перед ним, как «некогда море, тронутое жезлом Моисея» (ср. Исх 14. 16, 21). Тому же чудотворному Моисееву жезлу, высекающему воду из скалы, уподоблено поэтич. вдохновение, способное преобразить даже «отвратительный предмет»; этим величественным библ. сравнением Л. неожиданно завершает шутливое и не вполне пристойное послание «Расписку просишь ты, гусар» [здесь Л., правда, смешал, м. б. сознательно, фигуру Моисея (Числа 20.8-11) с «пастырем Аароном» и его процветшим жезлом (Числа 17.8)]. Несмотря на простоту и сдержанность лермонт. «Пророка», стилистически как бы изъятого из круга библейских ассоциаций, в этом стих. тоже присутствует сближение с одной из самых могучих ветхозаветных фигур, издавна пленявших рус. нар. воображение. Строки: «И вот в пустыне я живу, / Как птицы, даром божьей пищи; // Завет предвечного храня, / Мне тварь покорна там земная...» - побуждают вспомнить не только о еванг. «птицах небесных», но и о в́́оронах, по повелению свыше кормивших в пустыне пророка Илию (3 Цар 17. 2-6). Во-вторых, это тема «метафизич.» тревоги и необъяснимых душевных терзаний. Библ. источником для Л. служит эпизод из 1-й кн. Царств (16), где повествуется о «злом духе от Господа», насланном за грехи на Саула, и о юном Давиде, разгонявшем игрой на арфе мрачную меланхолию царя. Л. приближает переложение «Еврейской мелодии» Дж. Байрона к библ. повествованию: у англ. поэта нет упоминания о царств. сане лирич. персонажа, у Л. - «Как мой венец, мне тягостны веселья звуки» («Еврейская мелодия», 1836). К этому же эпизоду Л. возвращается в поэме «Сашка» (46-я строфа), окружая его сетью многозначит. метафор. На одном полюсе - «жадный червь», терзающий душу поэта, как некогда он терзал душу Саула (ср. печаль Демона, что «ластится, как змей»; ср. также грешников в геенне, «где червь их не умирает и огонь не угасает», Марк 9. 44, 46); на другом - арфа Давида, ангелич. начало муз. гармонии, дающее исход слезам и надеждам и изгоняющее злобного духа, подобно крестному знамению. Видимо, «приставленного» к Саулу «злого духа» Л. мысленно сопоставлял сначала со своим «личным» демоном (ср. юношеское стих. «Мой демон», 1830-31), а затем, по мере героизации этого демона, - уже с его собств. необъяснимыми муками, источником к-рых теперь оказывается жестокая воля всевышнего. Наконец, это тема скоротечности и незаметности скупо отмеренной человеку жизни перед лицом вечного бытия. В центральной поэтич. медитации раннего периода («1831-го июня 11 дня») Л. перелагает слова псалма: «Немного долголетней человек цветка...» (ср.: «Дни человека как трава; как цвет полевой, так он цветет» - Пс 102. 15-16); но в отличие от псалмопевца, ищет выход из этой тесной ограниченности земного существования не в сверхвременном благополучии, обещанном роду праведников («хранящих завет Его и помнящих заповеди Его, чтобы исполнять их», там же, 18), а в высвобождении души из телесной оболочки и в творч. бессмертии: «Пережить одна / Душа лишь колыбель свою должна. / Так и ее созданья». В том же духе эпиграф к поэме «Мцыри» («Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю») предлагает символич. переосмысление рассказа о сыне царя Саула, юном воине Ионафане, к-рый нарушил царское заклятие - запрет прикасаться к пище до окончания битвы и был приговорен к смерти (1 Цар 14.24, 43-44). Герой лермонт. поэмы - тоже в своем роде нарушитель запрета, обреченный смерти за невоздержную любовь к жизни и свободе. Но вместо оправдат. интонации Ионафана: «Я отведал... немного меду; и вот, я должен умереть» (там же, 43), - у Л. слышится горький упрек: «мало», «так мало» меда. Из новозаветных книг в творчестве Л. наиболее заметный след оставил Апокалипсис, а именно два мотива, обросшие апокрифами и издавна питавшие нар. воображение. Во-первых, у Л. встречается образ занебесной «книги жизни», где записаны судьбы народов и личные жребии живых и мертвых, - перешедший в Апокалипсис и в христ. молитвословие из ветхозаветных «пророческих» книг (ср. Иез 2. 9-10; Откр 10. 1-2, 9; и др.) и ассоциированный там с темой божьего суда: «Судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими» (Откр 20.12). В стих. «Смерть» («Ласкаемый цветущими мечтами», 1830-31) перед героем «...в пространстве бесконечном / С великим шумом развернулась книга», и он читает в ней свое осуждение, свой приговор - в адских мучениях духа наблюдать за разложением собств. тела, - воспринимаемый, впрочем, не как воздаяние «сообразно с делами», а как непостижимое проклятие (в «Смерти поэта» Л., однако, сочетает в духе Апокалипсиса идею божеств. предвидения «мыслей и дел» с идеей справедливого воздаяния). Во-вторых, небесное сражение архангела Михаила и его ангельского воинства с сатаной и падшими ангелами (Откр 12. 7-9),«битва незабвенная» на небесах (5-я ред. «Демона»; стих. «Бой», 1832; ср. также во 2-й ред. поэмы: «Когда блистающий Сион / Оставил с гордым сатаною») и заключение сатаны и его адептов в бездну (Откр 20. 1-3; ср. стих. «Отрывок», 1830, где осужденные люди, подобно демонам, «окованы над бездной тьмы», или в «Демоне»: «Взвился из бездны адский дух») - все это составляет подразумеваемый «пролог на небесах» к сюжету «Демона», особенно первых вариантов поэмы, еще близких к мистерии и не обретших локального «земного» колорита «восточной повести». Сопоставление Демона с молнией («Блистал, как молнии струя» и особенно в 5 ред. - более сниженно и катастрофично: «По следу крыл его тащилась / Багровой молнии струя») восходит, вероятно, к еванг. словам Христа: «Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию» (Лк 10. 18). Л. очень восприимчив к поэзии культовых, молитвенных, апокрифич. образов. Он то вспоминает мистич. «топографию» рая («Когда бы встретил я в раю / На третьем небе образ твой», стих. «К деве небесной», 1831; ср. 2 Кор 12. 2-4), то, сравнивая себя со своим демоном, именует его «царем воздушным» (стих. «Одиночество», 1830) - в соответствии с церк. представлением о сатане как «князе воздуха» или «о духах злобы поднебесных», разгоняемых колокольным звоном, - то, в согласии с храмовой символикой, зрительно отождествляет прегражденный доступ в рай с затворенными «царскими вратами», ведущими в алтарь («М. П. Соломирской», 1840, или «решетка райской двери», упомянутая в романе «Вадим»). Его обширная «ангелология» и «демонология» оформлена библейско-церк. представлениями о духовно-личностных, бестелесных существах, чья особая природа описана в «Сказке для детей» (строфа 5-я) с почти доктринальной дотошностью. У Л. можно найти и глубоко архаич. соотнесение ангелов, «воинства небесного» со звездами («ангелов вечерние лампады», поэма «Сашка», 48-я строфа; астральные пейзажи в «Демоне», особенно в т. н. ереванском списке, где герой, выполняя до своего падения традиц. ангельские функции, «стройным хором возводил / Кочующие караваны / В пространстве брошенных светил»), и христ.-мистич. идею об ангельской иерархии как зеркалах «славы божией» (песня монахини во 2-й ред. «Демона»), и интимно-лирич. ощущение неуловимого ангельского полета, сравниваемого с несущимся звуком или скользящим по ясному небу следом. Др. словами, ангелы и демоны присутствуют в поэзии Л. на правах конкретных «иконографических» персонажей, а не только ценностных символов. Мир божницы, заполненный предметами культа (образ, крест, лампада), внутрихрамовое пространство, звон церк. или монастырского колокола - вызывают у поэта умиленный (стих. «Ветка Палестины», где, в частности, «чистые воды Иордана» напоминают о крещальных водах) или сумрачно-трагический (описание образ́́ов в «Боярине Орше», безнадежные удары колокола в «Мцыри»), но всегда живой и глубоко заинтересованный отклик. Поэзия и поэтика традиц. молитвы не оставляет его равнодушным, даже когда он использует их полемически; так, в стих. «Молитва» («Я, матерь божия...») перечислен целый ряд прошений, типичных для православной молитв. практики (о спасении, о победе, о прощении грехов и т.д.) с тем, чтобы перечеркнуть каждое из них отстраняющим «не...», «не...», «не...» и ограничиться «бескорыстной» молитвой «не за себя», а за «деву невинную» (ср. отказ надоедать «лишней просьбой» в шуточной «Юнкерской молитве», пародирующей молитв. обращение к святому духу). Но насколько близка Л. поэзия христ. обрядности и символической библейско-христ. космологии, настолько чужда, инородна ему еванг. этика крестной жертвы, искупит. страданий, любви к врагам. Именно в этич. плоскости приобретает наибольший смысл известная характеристика Д. С. Мережковского: творчество Л. - непрестанный спор с христианством. Важнейшая еванг. максима о самоограничении и самоотречении: «Входите тесными вратами..., потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь» (Мф 7.13-14), патетически пережитая в рус. поэзии Пушкиным (финал стих. «Странник») и Некрасовым (песня «Средь мира дольнего» из поэмы «Кому на Руси жить хорошо»), у Л. сразу же вызывает судорожное сопротивление (стих. «Молитва», 1829). Правда, в одной из сцен юношеской драмы «Menschen und Leidenschaften», где бабушке автобиогр. героя читают Евангелие, автор обличает в ней непонимание и бессознат. отвержение еванг. текста - ее духовную слепоту, мстительность, своекорыстие и самодовольство. Но в «Вадиме» у Л. вызывает отталкивание уже не морально-житейская практика дурных христиан (и не лицемерие властолюбивого клира, как в «Испанцах»), а самая надежда «труждающихся и обремененных» (Мф 11.28-30) найти утешение и прибежище у «спасителя» (эпизод бесплодной молитвы Ольги перед иконой Христа) и их готовность понести «иго Христово». Прозвучавшие в этом неоконч. романе слова: «Где есть демон, там нет бога» - могут служить ответом на недоуменный вопрос Мережковского, почему лермонт. «спор с христианством» почти вовсе обходится без упоминаний о самом Христе; у Л. с юных лет образ богочеловека «Иисуса сладчайшего» был вытеснен «обратным» ему, но тоже божественно-антропоморфным образом Демона, сияющим «волшебно-сладкой красотою», и евангельский Христос не умещался в душе Л. даже в качестве оппонента - его место было занято «Другим». Однако в той мере, в какой традиционные христ. вера и мораль связаны в сознании Л. с нар.-эпич. началом, он находит в них героику, величие и правду. Герой «Песни про...купца Калашникова» Степан Парамонович - отважный боец за правду и честь и одновременно «страстотерпец» в нар.-рус. понимании этого слова: по ходу поединка он под натиском опричника как бы распинается на своем медном нательном кресте «со святыми мощами из Киева» («как роса из-под него кровь закапала»), и эта жертвенная «распятость» таинственно помогает ему «постоять за правду до последнева» - нанести решающий удар осквернителю чтимых обычаев. См. также статьи Богоборческие мотивы, Демонизм, Религиозные мотивы.
Лит.: Шувалов (2); Никитин М., Идеи о боге и судьбе в поэзии Л., Н.-Новгород, 1915; Гроссман (2); Заборова Р. Б., Материалы о М. Ю. Л. в фонде В. Ф. Одоевского, «Тр. ГПБ», т. 5(8), Л., 1958; Любович (4); Коровин (4), с. 157; Мещерский Н. А., Об эпиграфе к поэме М. Ю. Л. «Мцыри», «Филологические науки», 1978, № 5.
И. Б. Роднянская Лермонтовская энциклопедия / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом); Науч.-ред. совет изд-ва "Сов. Энцикл."; Гл. ред. Мануйлов В. А., Редкол.: Андроников И. Л., Базанов В. Г., Бушмин А. С., Вацуро В. Э., Жданов В. В., Храпченко М. Б. - М.: Сов. Энцикл. , 1981
Смотреть что такое "Библейские мотивы" в других словарях:
МОТИВЫ поэзии Лермонтова. Мотив устойчивый смысловой элемент лит. текста, повторяющийся в пределах ряда фольклорных (где мотив означает минимальную единицу сюжетосложения) и лит. худож. произв. Мотив м. б. рассмотрен в контексте всего творчества… … Лермонтовская энциклопедия
Религиозные мотивы поэзии Л. РЕЛИГИОЗНЫЕ МОТИВЫ поэзии Л. возникают на общем фоне богоборческих настроений (см. Богоборческие мотивы). Р. м. важно отличать от обычной для романтич. поэзии 19 в. христианской символики, к рая органически входит и в … Лермонтовская энциклопедия
АТЛАСЫ БИБЛЕЙСКИЕ. - Существуют три типа А. б. Одни содержат только серию историко–геогр. карт, отражающих разные периоды свящ. истории; другие только иллюстративный материал, поясняющий Писание, и, наконец, третья наиболее распространенная категория соединение… … Библиологический словарь
ЛИТЕРАТУРНО–ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ БИБЛИИ - отображение тем Свящ. ПИСАНИЯ в мировой художеств. литературе. Л. х.и.Б. охватывает все *роды литературные и многие *жанры литературные, имеет долгую историю и большой диапазон от простых *парафразов до вольной переработки свящ. сюжетов.… … Библиологический словарь
Постоянное взаимодействие Л. и м. протекает непосредственно, в форме «переливания» мифа в литературу, и опосредованно: через изобразительные искусства, ритуалы, народные празднества, религиозные мистерии, а в последние века через научные… … Энциклопедия мифологии
Библейские мотивы. Библия принадлежит всем, ате- истам и верующим. Это книга челове- чества. Ф. М. Достоевский Последнее время все больше стали говорить и писать о религии, о вере в Бога. Идеями христианства пронизано творчество многих выдающихся писателей.
Библейскими легендами, образами наполнены произведения Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского. И это не случайно, потому что в Библии речь идет о добре и зле, правде и лжи, о том, как жить и умирать. Недаром е называют Книгой Книг. Читая произведения Достоевского, я обратила внимание на то, что они наполнены различными символами, ассоциациями. Огромное место среди них занимают мотивы и образы, заимствованные из Библии. Так, Раскольникову в романе Преступление и наказание грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве. Предсказания и мифы Достоевский вводит в свои произведения для того, чтобы предостеречь человечество, стоящее на пороге глобальной катастрофы, Страшного суда, конца света.
Для Достоевского использование библейских мифов и образов не самоцель. Они служили иллюстрациями для его размышлений о трагических судьбах мира и России как части мировой цивилизации.
Видел ли писатель пути, ведущие к оздоровлению общества, к смягчению нравов, к терпимости и милосердию Безусловно. Залогом возрождения России он считал обращение к идее Христа. Тема духовного воскрешения личности, которую Достоевский считал главной в литературе, пронизывает все его произведения. Одним из ключевых эпизодов Преступления и наказания является тот, в котором Соня Мармеладова читает Раскольникову библейскую легенду о возвращении к жизни Лазаря. Раскольников совершил злодеяние, он должен уверовать и покаяться.
Это и будет его духовным очищением. Герой обращается к Евангелию и должен, по мысли Достоевского, найти там ответы на мучающие его вопросы, должен постепенно переродиться, перейти в новую для него действительность. Достоевский проводит идею, что человек, совершивший грех, способен духовно воскреснуть, если уверует в Христа и примет его нравственные заповеди. Основной нравственный принцип счастливых людей, по Достоевскому, заключается в следующих словах Главное люби других, как себя Духовное возрождение через сострадательную любовь и деятельность такова философская концепция Достоевского.
Конец работы -
Эта тема принадлежит разделу:
Речь в защиту Раскольникова
Когда я в первый раз прочитала его произведение Преступление и наказание, то была поражена. Я увидела Достоевского-психолога. Меня всегда привлекали произведения.. Такой мастер как Достоевский умел найти говорящие детали, которые зримо характеризовали его героев. Он умел найти..
Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ:
Что будем делать с полученным материалом:
Если этот материал оказался полезным ля Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:
